Неточные совпадения
Он не ел целый день, не спал две
ночи,
провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
Положим, я вызову на дуэль, — продолжал про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе
ночь, которую он
проведет после вызова, и пистолет, на него направленный, он содрогнулся и понял, что никогда он этого не сделает, — положим, я вызову его па дуэль.
Скосить и сжать рожь и овес и
свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и
возя снопы по
ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну, как дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и
ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет
ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные
заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит...
Наталья Савишна, которая всю
ночь 11 апреля
провела в спальне матушки, рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman положила его подле себя на столик и започивала.
Всю эту
ночь провел он один, бог знает где.
В лихорадке и в бреду
провела всю
ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
Возьмет он руку, к сердцу жмет,
Из глубины души вздохнет,
Ни слова вольного, и так вся
ночь проходит,
Рука с рукой, и глаз с меня не
сводит. —
Смеешься! можно ли! чем повод подала
Тебе я к хохоту такому!
Базаров уже не вставал в тот день и всю
ночь провел в тяжелой, полузабывчивой дремоте.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток
провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то,
ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— А как быть? — И, подходя к столу с чашкой в руке, она пробормотала: —
Ночью отведут куда подальше да и застрелят.
— Музыку любил, — у него таких вот музыкальных ящиков семь было, даже
ночами иногда вставал и
заводил.
«Должно быть,
провела бурную
ночь».
Поздно
ночью, после длительного боя на словах, они, втроем, пошли
провожать Томилина и Дронов поставил пред ним свой вопрос...
Он
провел очень тяжелую
ночь: не спалось, тревожили какие-то незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова, качались его руки, и одна была значительно короче другой.
В таких воспоминаниях он
провел всю
ночь, не уснув ни минуты, и вышел на вокзал в Петербурге полубольной от усталости и уже почти равнодушный к себе.
Но еще более неприятные полчаса
провел он с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады:
ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще жила с ними в дружбе.
Обломов был в том состоянии, когда человек только что
проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая взгляда от зари, не оборачиваясь назад, откуда выходит
ночь, думая только о возвращении назавтра тепла и света.
Райский
провел уже несколько таких дней и
ночей, и еще больше предстояло ему
провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
— Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как
ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский,
провожая ее глазами.
— Нет, вам не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды пришел ко мне с охоты
ночью и попросил кушать: сутки не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, — я накормил его, и мы приятно
провели время…
— Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне,
водят лекарей, сидят по
ночам у постели — и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он себе
ночью, которую в последний раз
проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Ночь-то над ним поплакала, а поутру
отвела дитя.
Несмотря на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера
провели весь вечер до глубокой
ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Если им удастся приобрести несколько штук скота кражей, они едят без меры; дни и
ночи проводят в этом; а когда все съедят, туго подвяжут себе животы и сидят по неделям без пищи».
Мы шли, шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас
провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую
ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.
Весь день и вчера всю
ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не
отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Последнюю
ночь они
провели тут, не подозревая жилья».
Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с красным бантом в спутанных волосах, измученная и ослабевшая и опьяненная,
проводив гостей к двум часам
ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все три бросить эту жизнь.
2) Весь день накануне и всю последнюю перед смертью
ночь Смельков
провел с проституткой Любкой (Екатериной Масловой) в доме терпимости и в гостинице «Мавритания», куда, по поручению Смелькова и в отсутствии его, Екатерина Маслова приезжала из дома терпимости за деньгами, кои достала из чемодана Смелькова, отомкнув его данным ей Смельковым ключом, в присутствии коридорной прислуги гостиницы «Мавритании» Евфимии Бочковой и Симона Картинкина.
В Узле он все
ночи проводил в игорных залах Общественного клуба, где начал играть по крупной в компании Ивана Яковлича.
Третью неделю
проводил доктор у постели больной, переживая шаг за шагом все фазисы болезни. Он сам теперь походил на больного: лицо осунулось, глаза ввалились, кожа потемнела. В течение первых двух недель доктор не спал и трех
ночей.
Пять лет тому как
завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю,
ночей напролет не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик?
Палатки мы поставили хорошо, натаскали сухих дров и потому
ночь провели спокойно.
А спасение было так близко: один переход — и они были бы в фанзе отшельника-китайца, у которого мы
провели прошлую
ночь. Окаймляющие полянку деревья, эти безмолвные свидетели гибели шестерых людей, молчаливо стояли и теперь. Тайга показалась мне еще угрюмее.
Миновал еще один день. Вечером дождь пошел с новой силой. Вместе с тем усилился и ветер. Эту
ночь мы
провели в состоянии какой-то полудремоты. Один поднимался, а другие валились с ног.
Вот этак-то я почти всю
ночь провел с ней.
Четверть часа спустя Федя с фонарем
проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй
ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я
провел в нем довольно спокойную
ночь.
Баклагой, как мне потом сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним,
проводил с ним целые
ночи… Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы бы теперь не узнали… Как он раздушен, затянут, горд! Как занят службой, а главное — как рассудителен!
В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость… но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой
провел всю
ночь, что-то в первый раз его кольнуло…
— Ну, вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, — он у меня легкий, — и
свези ты меня в Тулу. Теперь
ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?
Несмотря на мое нерасположение к Аркадию Павлычу, пришлось мне однажды
провести у него
ночь.
Утром мне доложили, что Дерсу куда-то исчез. Вещи его и ружье остались на месте. Это означало, что он вернется. В ожидании его я пошел побродить по поляне и незаметно подошел к реке. На берегу ее около большого камня я застал гольда. Он неподвижно сидел на земле и смотрел в воду. Я окликнул его. Он повернул ко мне свое лицо. Видно было, что он
провел бессонную
ночь.
День горал
проводит в лесу, а
ночью спускается в долину для утоления жажды.
Кирсанов
провел еще три
ночи с больным; его-то это мало утомляло, конечно, потому что он преспокойно спал, только из предосторожности запирал дверь, чтобы Вера Павловна не могла увидеть такой беспечности.
Там
провел он целую
ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился восвояси без брички и без чемодана, с пухлым лицом и красными глазами.
Потемки,
ночи темные,
Карачуна
проводите.